Если Лиотар подсветил в разрыве шаткость оснований, а Нанси заметил в нем усиление общности, то Бланшо пошел дальше: в саму плоть разрыва, чтобы услышать, что звучит с другой стороны, когда субъект дрожит и отступает. Это поле несобственного языка, где речь проговаривает нечто большее, чем “я”. Деррида, продолжая эту линию, далее прояснит: это работа призрака — того, кого уже нет рядом, но чей голос не исчез.
В мире, где нарративы рушатся, «Бесконечный разговор» звучит как ориентир внутри невозможного. В моменты турбулентности, личной или национальной, в точках распада, разногласий или запутанности, субъект начинает говорить не от себя, а как сцена, на которую что-то прорывается. Бланшо показывает: именно в этой рессеянной речи в моменты напряжения может появиться нечто новое. Человек, не узнающий себя в своих же фразах, попадает в зону, где уже не говорят, а проговариваются. Это и есть голос Иного, звучащий через текст, жест, обрыв — как призрачное, но проступающее присутствие будущего.
---
ФИГУРА. Контекст, через который понятнее перспектива автора. Представьте ситуацию.
Иногда человек говорит не то, что хотел, и не потому что ошибся. Просто в какой-то момент то, что удерживалось, начинает звучать само. Речь отрывается от “я” и говорит уже не человек, а сцена, в которую он попал. Это не истина, не бред, не исповедь, а нечто иное. Ниже — подобный фрагмент. Он начинается с разговора о муже и постепенно выходит в зону, где смысл начинает скользить, уступая место бессознательному.
«Муж не подписал контракт. Пришел напряженный, как будто вещи вокруг стали звучать громче. Я весь вечер говорила, что это просто период, что все наладится. Ведь в мире столько возможностей! Он почти не отвечал, потом огрызнулся. Я тоже вспылила: “Ты не понимаешь, как тяжело все время кого-то обнадеживать!” Тут будто во мне что-то отшатнулось. Я ощутила себя виноватой — я ведь сильная, умею справляться. Не знаю почему я это сказала. Я не хотела. Впрочем, может, и хотела. Я ведь часто это думаю. Или думала раньше. Сейчас уже не уверена.
Я осталась одна в комнате, и вдруг захотелось заплакать. Я не смогла вспомнить, зачем я так старалась его утешить. Не то чтобы не хотелось. Просто усилие как будто осталось без хозяина. Последнее время слова вылетают раньше, чем я успеваю понять, хочу ли я их сказать. И все время это напряжение: быть местом, где не рухнет.
Я вышла подышать. У скамейки валялась детская куртка — грязная, с одним рукавом, вывернутым наружу. Я посмотрела на нее и не смогла отвести взгляд. Вспомнилось, как мама в детстве говорила: «Ты у меня такая надежная». И ее сад, в котором мне всегда хотелось спрятаться. Я тогда не знала, радует это или пугает. Сейчас тем более.
Мне вдруг показалось, что я стою здесь, потому что мне больше негде стоять. Как будто идти домой — это снова что-то держать. Хотя никто не просил. А может, просил. Или я сама… Неважно. Я почувствовала, как все тело дрожит, как будто я на грани чего-то, что не должно быть увидено. И если бы кто-то сейчас подошел — не факт, что я бы узнала звучание своего голоса.»
Когда человек подходит к краю — не просто к эмоциональному порогу, а к структуре невозможного — речь теряет устойчивость. Он говорит, но уже не от имени себя. Фразы звучат привычно, но внутри — трепет. Это не сбой, а событие: через него начинает говорить поле, еще не определенное, но уже действующее. Именно об этом писал Бланшо: в момент, когда субъект утрачивает контроль над языком, он становится местом прохождения реального. Речь раскрывает то, что не может быть сказано напрямую. Это режим работы речи, где каждое высказывание отсылает к невозможности окончательного смысла.
Говорит не субъект — речь говорит через него. Человек может утверждать «я справлюсь», но слышать в этом что-то «не-свое». В теле появляется дрожание, фразы соскальзывают, сознание путается. Это не слабость. Это вмешательство сцены, к осознанию которой человек еще не готов. Бланшо называет это “бесконечным разговором” — разговором без начала, без адресата, без центра (возможно, точнее было бы перевести как "говор бесконечного"). Здесь мы не говорим — мы проговариваемся. То, что звучит — это не мысль, а безымянное, приходящее из теневой речи. Это письмо без автора, шепот без субъекта, голос Иного в теле “Я”.
В этой речи нет признания, нет вывода. Человек не формулирует роль — он ее теряет. Его голос — уже не он, а натяжение между двумя “я”: тем, кто еще старается держаться, и тем, кто уже не верит в необходимость этого. Именно этот момент дрожания — расщепление, вторжение несказанного, приход из другого слоя реальности. Смысл — не то, что человек говорит, а то, что продолжает звучать после него. В этом смысле Бланшо подобен пророку без пророчества: он не говорит «как надо», а показывает, что происходит, когда слово перестает быть твоим, и ты вступаешь в разговор с тем, что больше, чем субъект, будь он человеком, организацией или государством.
---
“БЕСКОНЕЧНЫЙ РАЗГОВОР”
1. Бесконечный разговор — это не диалог, но настойчивость того, что не может быть полностью произнесено.
2. Он происходит не между “я” и “ты”, а там, где “я” начинает отступать, а “ты” теряет очертания.
3. Молчание не противоположно речи, а ее продолжение другим способом.
4. Речь, чтобы быть живой, не должна завершаться, а должна удерживать разрыв.
5. Субъект письма — это не тот, кто пишет, а то, что требует быть написанным.
6. Голос трепещет между молчанием и звуком, между мной и не мной.
7. Разрыв не отменяет речи — он делает ее возможной как невозможность.
8. В каждом настоящем высказывании есть след того, что не может быть выговорено.
9. Подлинный язык требует жертвы: отказа от владения им.
10. Писатель исчезает в самом акте письма. Именно это исчезновение делает возможной правду речи.
11. Автор — это не тот, кто говорит, а тот, кто позволяет речи случиться.
12. Язык не соединяет, он разрывает. Он показывает, насколько мы не совпадаем с самими собой.
13. Говоря, мы не выражаем мысль. Мы открываем разрыв, в котором может возникнуть смысл.
14. Молчание — не тишина, а напряжение, в котором новое слово готовится произвестись.
15. Писать — значит исчезать, чтобы позволить появиться тому, что не может быть названо.
16. Именно когда я больше не контролирую свою речь, она может начать говорить по-настоящему.
17. Граница речи — это не то, где она останавливается, а то, где она становится чем-то иным.
18. Истинное чтение — это следование за тем, что нельзя ни схватить, ни удержать.
19. Речь — это окно, сквозь которое входит тьма, если ты волей не удерживаешь занавеску.
20. Истина не в том, что произносится, а в том, что не может быть сказано, но настает, как присутствие.
21. Разрыв — не отсутствие, а присутствие другого порядка: он говорит, не предъявляя себя.
22. Мы живы постольку, поскольку способны выдержать не-свое в себе — именно этим и является разрыв.
23. Событие — это не то, что случилось, а то, что оставило след, не случившись до конца.
24. То, что происходит, может пройти мимо, но его отсутствие будет звучать дольше, чем его присутствие.
25. Диалог начинается тогда, когда один из говорящих отказывается быть первым.
26. То, что говорит во мне — это не я, и не то, что я не знаю. Это тень, которая знает меня, не называя.
27. Пауза, сбой, промах — именно там вступает в силу та речь, которую мы не решаемся признать своей.
28. Любить — это быть в обращенности к тому, кто не может тебе принадлежать. Это всегда — незавершенность, жажда недостижимого.
29. Смерть — не конец жизни, а ее разомкнутость, ее край, где слово становится тенью себя.
30. Ответственность не в том, чтобы отвечать, а в том, чтобы присутствовать там, где невозможно сказать “я”.
31. Присутствие — это не данность бытия, а тишина между словами, где возможно прикосновение извне.
32. Я не могу быть полностью собой. Я всегда — в расстоянии от того, кто говорит моим голосом.
33. Истинное чтение — это не внимание, а рассеянность, которая допускает, чтобы книга заговорила.
34. Знание — это не обладание, а пустота, которая держит нас в ожидании следующего слова, не обещая ничего.
35. Самая важная речь — та, что не завершена. Там, где она дрожит, она становится истиной.
36. То, что остается несказанным, не исчезает — оно становится условием всякого дальнейшего высказывания.
37. Предел речи — это не молчание, а речь, из которой уходит автор.
38. Речь, открытая Иному, — всегда под угрозой разрушения, потому что в ней нет центра и нет хозяина.
39. Дрожание — это не слабость. Это ответ на то, что приближается слишком близко и требует слишком многого.
40. То, что говорит через нас, не обязательно принадлежит нам. Мы — только задержка в его прохождении.
41. Никакой истины не будет, если мы не откажемся от стремления ее удерживать.
42.Голос, который дрожит — может быть ближе к истине, чем тот, что уверен.
43. Письмо начинается тогда, когда исчезает автор. Это не смерть, а вытеснение в пустотность.
44. Речь становится вмешательством тишины — она не завершает, а открывает возможность сказать то, чего не может быть сказано.
45. Когда мы говорим слишком уверенно — мы уже не в разговоре, а в самоподмене. Разговор начинается с дрожания.
46. Я слушаю себя не потому, что знаю, кто я, а потому что не уверен, кто говорит во мне.
47. Может быть, самое живое в человеке — это то, что он не способен выдержать.
48. Язык не принадлежит тем, кто говорит. Он проходит через них, как река, которой чуждо свое русло.
49. Голос, который замолкает посередине фразы, может быть единственно верным.
50. «Я» — это не то, что утверждает себя, а то, что исчезает в акте речи.
51. Быть в любви — это значит позволить себе исчезнуть в языке другого.
52. Субъект, который говорит, уже не тот, кто начал говорить, и не тот, кто завершит фразу.
53. Каждое высказывание — это появление того, кто не говорит, но настаивает быть услышанным.
54. Там, где власть требует четкости, подлинная речь ускользает, сохраняя возможность сопротивления.
55. Говорить — значит оказаться на сцене, которую ты не выбирал, в пьесе, сценарий которой пишется в момент реплики.
56. Этика — это не свод правил, а отклик на безмолвие другого, когда он уже не может говорить.
57. Этика начинается там, где больше нельзя говорить «я» без того, чтобы это «я» не задрожало от ответственности перед безымянным.
58. Ответственность — это не акт субъекта, а отклик на то, что уже говорит в нас, раньше нас, вместо нас.
59. Любовь — это согласие слушать голос, который разрушает форму, разрушает лицо, но тем самым открывает пространство безмерного присутствия.
60. Любовь не знает субъекта: она — поле, в котором каждый становится другим, и другой — становится собой вне себя.
Олег Линецкий
Комментариев нет:
Отправить комментарий